ЛАГЕРНЫЙ СТИЛИСТ

    Много откликов вызвала моя статья «Пророк в России больше, чем стукач?», где обсуждалось, как Александр Солженицын в сталинских лагерях дал подписку доносить на своих товарищей и, по мнению старых лагерников, неплохо справлялся со своей обязанностью. Некоторые считают, что писатель, даже если и запятнал себя, полностью реабилитировался, создав «Архипелаг ГУЛАГ»: «Дайте старику спокойно умереть — он признался в своих грехах, хоть и смалодушничал при этом! Главное его достоинство — что он написал обо всем, что видел. А как он при этом себя вел — дело десятое». Есть и другие мнения. Например, читательница Этер пишет: «То, что Солженицын предавал — не подлежит сомнению. Скажу больше, он начал это делать, еще учась в университете. Мой родной и любимый дед и его сотоварищи однажды устроили за все эти дела Солженицыну «темную», после чего он попросился в другое общежитие».

    Не оценивая эти мнения, ещё раз подчеркну: цель цикла статей о Солженицыне – не в «разоблачении» его как человека непорядочного (многие упомянутые мною факты уже обнародованы). Главное: освободиться от мифов, создаваемых вокруг «великого пророка», объективно оценить его личность и реальный вклад в борьбу против советского тоталитаризма, в историю литературы. А то, что мы до сих пор живём дикими мифами, основанными на невежестве, слишком очевидно. Хотя бы из утверждений о том, что Солженицын «написал о том, что видел». На 99 процентов он как раз писал о том, чего не видел. Но об этом – позже. Вернёмся ко времени, которое предшествовало лагерному стукачеству будущего лауреата Нобелевской премии. Обратимся к тайне его ареста и следствия.

Дружба дружбой…

    Предисловие к изданию «Ивана Денисовича» (1963 год) сообщает об авторе: «Арестован по ложному доносу». Конечно, писатель читал его заранее. И не поправил. Хотя информация эта — лживая. Впрочем, позднее в письме Четвертому съезду писателей (май 1967 года) Солженицын пояснит: причиной ареста послужила критика Сталина и Ленина, которая содержалась в переписке с его другом Николаем Виткевичем: «Наше впадение в тюрьму носило характер мальчишеский. Мы переписывались с ним во время войны и не могли, при военной цензуре, удержаться от почти открытого выражения своих политических негодований и ругательств, которыми мы поносили Мудрейшего из Мудрых». И уточнит: «Мы с Кокой совсем были распоясаны». Дескать, Великих Вождей называли нехорошими кличками. За что и поплатились. Но, если всё так, почему сын Виткевича (тоже Николай) гневно восклицает: «Я не желаю, чтобы имя моего отца упоминалось рядом с именем подонка Солженицына!»? Оказывается, никакой переписки не было! Были только письма Солженицына и устные его разговоры с Виткевичем при встрече в июле 43-го года. «Я всегда полагал, — вспоминал Виткевич, — что-то, о чем мы с Саней говорили, останется между нами. Никогда и никому я не говорил и не писал о наших разговорах».

      Впрочем, Солженицын вспоминает, что такие же письма он посылал не только Виткевичу, но и другим: «Своим сверстникам и сверстницам я дерзко и почти с бравадой выражал в письмах крамольные мысли». Позже этих других он «сдаст» на допросах у следователя. Хотя ни один из них не ответил ему «взаимностью»! Ростовский приятель бравого артиллериста по школе и университету Кирилл Симонян вспоминал: «Однажды, кажется, в конце 1943 или в начале следующего года, в военный госпиталь, где я работал, мне принесли письмо от Моржа (школьное прозвище Солженицына. – авт.). Оно было адресовано мне и Лидии Ежерец, жене, которая в то время была со мной. В этом письме Солженицын резко критиковал действия Верховного командования и его стратегию. Были в нем резкие слова и в адрес Сталина. Мы ответили ему письмом, в котором выразили несогласие с его взглядами, и на этом дело кончилось». То есть военврач думал, что «дело кончилось». На самом деле оно было аккуратно пронумеровано и подшито! В 1952 году Симоняна вызвал следователь и дал почитать увесистый том в 52 страницы, которые были исписаны почерком «Моржа». Солженицын обвинял во всех смертных антисоветских грехах не только его, Симоняна («враг народа, непонятно почему разгуливающий на свободе»), но и упомянутого уже Виткевича, который «с 1940 г. систематически вел антисоветскую агитацию», и собственную жену Hаталью Решетовскую, и жену Симоняна Лидию Ежерец, и даже случайного попутчика — морского офицера Леонида Власова. С последним Солженицын познакомился в поезде Ростов — Москва в марте 1944 года при возвращении из отпуска на фронт, потом они обменялись несколькими письмами. В этих письмах Солженицын тоже отчаянно кроет Верховного Главнокомандующего! Власов ответил смелому Сане в том же духе, что и Симонян. Именно это, видимо, и спасло обоих офицеров от ареста и осуждения. Виткевич – отмолчался… Почему не посадили Решетовскую, неясно. Хотя сам писатель в интервью 1992 года в весёленьком тоне по-хлестаковски отчитал гулаговских следователей за их халатность и непрофессионализм: мол, при желании по его показаниям «можно было еще 5 человек посадить, шутя, из нашего дивизиона. Hу, а следователю лень читать, дураку». Пожалел, однако…

Тайны «стучащей» души

     Сам Солженицын признаётся: «Из тюремной протяженности, оглядываясь потом на свое следствие, я не имел оснований им гордиться. Я, конечно, мог держаться тверже и извернуться находчивей. Затмение ума и упадок духа сопутствовали мне в первые недели...». Можно подумать, что в последующие недели и годы ему была присуща «крепость духа» — когда он стал лагерным доносчиком.

       Но мне снова вспоминаются мои оппоненты, обвинившие меня в том, что я «не могу судить человека, не побывав в его шкуре». Мол, тебя бы побили по почкам да поломали рёбра! С этими аргументами можно было бы согласиться, если бы Солженицына действительно во время и после следствия хоть кто-то пальцем тронул. В том-то и дело, что 26-летний Саня оклеветал и облил грязью своих друзей и близких без малейшего нажима на него! Этого он и сам не отрицает, и никогда не обмолвился словом о том, чтобы к нему было применено физическое воздействие. Он лгал и клеветал без принуждения, «по велению души». А может, «добрые дяди чекисты» вели себя так со всеми? Беседовали, гладили по головке, кормили карамелью? Ничуть не бывало! Вот, например, «дело КПМ», по которому «загремел» в лагеря известный поэт Анатолий Жигулин. Ему, как и его сверстникам, было тогда по 17 – 18 лет, и они организовали антисталинскую подпольную «Коммунистическую Партию Молодёжи». Жигулин и его товарищи вспоминают, как их, юных пацанов, избивали до полусмерти коваными сапогами здоровенные надзиратели морили голодом в сырых и холодных карцерах; пытали, лишая сна, и т. д. Всех, кроме одного – Аркадия Чижова, предателя. О подобных же методах выбивания показаний пишут другие лагерники. И о том, что не трогали обычно лишь тех, кто «шёл на добровольное сотрудничество». Да ещё разве что тех, от кого нечего было добиваться. Того же Виткевича. Ведь очевидно было, что показания Солженицына – оговор. Кстати, защитники «пророка» на этом основании оправдывают его: да, вламывал! Но – талантливо, так, что никого не посадили, кроме Виткевича. Вот какой, мол, стилист Александр Исаевич! Только на основании этой «стилистики» Виткевич получил 10 лет и пошёл этапом в Заполярье, а Солженицын – 8, и провёл большую часть из них в «райских условиях» (по его же собственному определению).

     Но вот в чём основная загадка: зачем артиллерийский офицер Александр Солженицын в условиях жёсткой фронтовой цензуры (о которой прекрасно знал) рассылал во все стороны пасквили на… Верховного Главнокомандующего?! Ведь даже 17-летние школьники из «КПМ» в 1947 году отлично понимали, чем это грозит! И действовали подпольно. А тут – как чёртик Солженицына за верёвочки дёргает… В настоящее время популярна версия о «самодоносе», впервые озвученная в 1976 г. чешским журналистом Ржезачем, а затем подхваченная лагерником-власовцем Самутиным и многими нынешними критиками Солженицына. Дескать, испугался артиллерист, что на фронте становится всё горячее, вот и стал искать способ смотаться в тыл. Как сказал один из недоброжелателей писателя: «Самострелом или дезертиром уйти опасно, а вот получить небольшой срок за «непозволительные разговорчики», да накануне победы и, значит, неизбежной амнистии — чем не выход?».

Честно говоря, верится с трудом. Во-первых, Солженицын был награжден орденами Отечественной войны 2 степени и Красной Звезды и представлен к ордену Красного Знамени, но не получил его из-за ареста. В боевой характеристике отмечены мужество и храбрость офицера. Во-вторых, на войне Александр Исаевич чувствовал себя, по фронтовым меркам, более чем комфортно: до мая 1943 года обитал в глубоком тылу, затем — служба в артиллерийской инструментальной разведке: работа с акустическими приборами, нечто вроде подслушивания врага. Офицер даже послал денщика в Ростов, и тот привёз ему молодую жену Наталью Решетовскую. Согласитесь, если бы было хотя бы подобие опасности, кто бы так поступил с любимым человеком? Как вспоминала Решетовская, она чудесно проводила время в уютной землянке за переписыванием рассказов мужа и другими милыми забавами. Наконец, если уж послевоенные мальчики понимали, что к чему, то 27-летний фронтовой офицер тем паче должен был соображать, что Сталин ко всему прочему являлся Верховным Главнокомандующим армии, и Солженицын впрямую подрывал авторитет Верховного Главнокомандования. В любой армии и стране это называется военным преступлением. Какая уж тут амнистия: при неблагоприятном исходе и «вышка» могла маячить…

      Мне трудно ответить на вопрос, почему же Солженицын был настолько «наивен». Я склонен думать, что виною — самолюбование будущего нобелевского лауреата, уже в то, военное, время доходившее до гиперболических, ненормальных размеров, не позволявших ему ни разумно оценивать опасность, ни тем более думать о чужих судьбах. Позднее, уже во времена его громкой славы, эти качества проявились в нём особо отчётливо – и... отталкивающе. Но об этом – в других статьях.